Остановите землю - я сойду!
Потребовалось не меньше пятнадцати минут, чтобы осознать, что над головой буйствует Выброс, и нам всё-таки чертовски плохо — до того полегчало, едва над головой не стало этого жирно трясущегося кровавого студня… Мы повалились на пол, в груду трухлявого податливого сора, и блаженствовали. Лично я не чувствовал ни рук, ни ног, я растекся, вжался в сырую массу, превратился в часть перегноя, смешался с прохладной грязью и радовался этому. Чтобы понять мое состояние как следует, нужно хоть разочек оказаться под воздействием Выброса.Потом стали возвращаться ощущения — я снова почувствовал свое тело и понял, как ему, бедному, тяжко. Кровь ко-лотилась в висках, сердце, похоже, пропускало удары и билось не в такт, пальцы дрожали. Спутники наверняка ощущали то же самое, во всяком случае, Вандемейер заговорил по-немецки, и я не понимал ни слова. Зато Костик вдруг объявил без малейшего акцента:— У нас есть две бутылки.— Чего?— Я говорю, водку, которая у бандюков была, я не стал толкать, оставил. Она у меня в рюкзаке. Как чувствовал…— Давай!— Сейчас… рюкзак, где он? — Костик заворочался в темноте, звякнуло стекло.Вандемейер был совсем плох, пришлось вливать ему водку в рот насильно — впрочем, он не сопротивлялся, просто не мог удержать пластиковый стаканчик. Мы с Костиком тут же накатили по второй… Водка не помогла, но ощущения начали смазываться, стало казаться, что мутит от некачественного пойла, а не из-за Выброса. Согласитесь, это совсем другое, когда от паршивой сивухи — это привычное недомогание, можно сказать, родное и близкое.— Как-то сталкера Петрова спросили, чем отличается бандюк от военного. — Я с удивлением обнаружил, что язык заплетается. — Он отвечает: у военных водка качественная, и вообще хабар богаче с них выходит… А так — никакой разницы.— Не смешно, — заметил Костик.— Зато правда.Дитрих порывисто вздохнул. Луч его фонаря качнулся и заскользил по подвалу.— Как вы, Вандемейер?— Что это за гадость вы мне дали? Заговорил! По-русски! Хороший признак.— А что?— Сперва мне казалось, что Зона давит на меня снаружи, а теперь и внутри то же самое… О готт, какое дерьмо… Дайте воды, Слепой. Не то я умру.Свет фонаря обратился в мою сторону. Я налил в стаканчик, дрожащий в протянутой из мрака руке.— Пейте и живите.Дитрих шумно выхлебал и задумчиво протянул:— Хотя, возможно, лучше бы я умер.Где-то над нами бушевал Выброс, но в чем Дитрих был прав — паршивая водка придавила организм изнутри, и дав-ление выровнялось. До нас доносились раскаты грома, но я не мог сказать наверняка, есть ли физический звук, или это мое тело отзывается на Выброс, трансформируя непривычные ощущения в образ звука, который подсознательно связан с потрясением, угрозой, разрушением.Костик, похоже, как и я, не то чтобы пришел в норму, но как-то свыкся, притерпелся. Во всяком случае, он перешел на украинский.— Слипый, чуешь, я цю кляту горилку колы видкоркував, то крышку загубыв…— Да и Зона с ней. Потерял, и ладно.— А рештки? Допыты треба.— Давай. Я думаю, хуже, чем есть, уже не будет.И верно — хуже было просто некуда. Столько поганой сивухи натощак мой организм не смог бы принять без эксцес-сов, но теперь бедному организму было не до мелочей. В голове зашумело, перед глазами все плыло… помню, мне стало смешно, что Вандемейер так прыгает, поскольку луч его фонарика раскачивается, потом сообразил, что это я головой качаю, а вовсе не Дитрих… но это показалось ещё более смешным. Я хихикнул, никто не обратил внимания…Когда именно в голове начало проясняться, не помню — я несколько раз пытался взять себя в руки, потом снова впа-дал в забытье. Мне будто что-то снилось — люди, цифры, формы и объёмы. Когда я наконец почувствовал, что сообра-жаю, в убежище стояла тишина. Костик спал, мерно посапывая, — вот железный организм. Вандемейер бодрствовал, шуршал в темноте плотной тканью комбеза. Фонарик он выключил. Было темно, сыро, пахло гнилью. Кое-где, будто ог-ни святого Витта, светились пятна плесени.
